Александр Петрушкин Поэзия. III место The Destruction Element (2000) He вычислить на этом свете и на том: страницу, строчку, слово, букву, том, квартиру, кухню, пустотой летящий дом. Останемся без чисел. Не беда - дуэль расколотой посуды и стола. Холодный зль нас пьет, не обсуждая. И Ариэль закончится. Уменьшенный аккорд битьем стекла провозглашает порт отчизною, республикой и сорт- ирует музыку голодная игла - для кухни, для подъезда и для рва, для сумасшедших, для святых. Трава нас почитает правилом, щеглом, птенцом упрямым и прямым углом. Ловлю слова сухим, ослепшим ртом. Людская тьма, и на стекле - пятно, что нас сглотнет не бзди. не хнычь на дно вторым дыханьем. Первое зерно не прорастает - потому что дождь - утонет, и просо тает на протянутой ладони. Мы кажемся прозрачными, как ложь, на фоне наших фотографий. белых стен, в которых погибаем. Пошлый ген - быть одиноким (а не бытъ совсем - нам мамка не велит), но понимаю, что по иконе не умеем - склонны к лаю и самобичеванию. Не чаю переписать отчаянье и отчество на новый лад, перескочить отрочество. У лона божества ослабшее убожество, как подаянья просит черствый смысл для черствой корки сжатою. Провис (нет?) под чахлым небом (гори!)зонт. Карниз. Умоется бес кровными глетами разъятой кровли. Спорить с небесами холодным телом, пьяными руками держась зa воздуха безжалостный скелет, и распрямлять аорту до прямой ответ не речь. ко склонность к щебетанью. Новый Вергилий (2000) Немота есть инсульт вязкой, как серная, речи в дыру прожженную ей сквозь древнегреческий кальций, череп - осколок былого и будущего. Обеспечит слово нам ложь: в лучшем исходе - карцер в худшем - лучшее. Когда оставляешь печи остывать, узреваешь -на выходе - повышение акций своих, крематория, где погорел до расклада иного посредством пишущей слепоты, родившейся в щепоти пальцев. Пустота, которую можно ладошкой потрогать - не вакуум, поскольку в ней Ты (несколько старцев порхают вокруг того, что звал головой). И много здесь своих Вергилиев из бывших разных наций. "Игру помножить на икс уравняет имярек Зет" - (попьггайся вычислить смысл, неизвестные величины. и чаписать, чтоб я их увидел) - схлопочешь привет от известного, т. е. прошедшего, т. е. пропавшего. Мины даже здесь, в темноте, дают внятный ответ гуманизму. II постояльцы - терпимы. От смешного до высокого - ангел один, но и от человека до Бога - одна немота, которая больше, чем взятые вместе -иные нуги: потому что все земные - в Рим, только эта в ворох облаков, обрывки пернатых или рогатых. Рот - наделенная голосом поря. Я не уверен в определении, но так легче думать - в смысле; не думать, а говорить так кровоточащей жаброй с песком, где твой истек Че Гевара сквозь каменный кислород. Лак поднебесной кофейни истерт. Тень, пройдя пыль в плече - сильно ли я удивлен был, когда мой прах заговорил со мной? -не справившись с отсутствием речи, учит слова, чтоб обрести уход, ночь, холод, фонарь... сям придумай. Отмечен благом молчанья, землей просветленный крот, то есть - Гомер, Эдип (закон безупречен. и стало бьпъ плох). Новый гид надо встретить с родней, и здесь ее больше, чем там, где после трудов отсыпаешься ты - Челябе, Москве, Файф Нессе, Дании, Польше, в отрезке земном. Из недостатков здесь: давка, дым, грядущая драка, покойность. Скорчит Дон Хуан Казанова фигуристо "алаверды"... После инсульта - камера реанимации, та медсестра, служитель хрупкого - потому что твердого - крова, и память, как ангел крылом коснулся мрамор я рта и рек касаньем перьев - не бормотаньем дословно: " ...в начале была кричащая немота, и только после нее подступило молчащее слово". Колпак (2000) Она засыпает, но окно - это птица. Вино каменеет и льется, дно разбивая дробью. Темно. Как прост твой перифраз - на молчание едва набралось их десяти фраз, не удержавших ось! Не отблудив путь, но развернув нас в новогоднюю суть хлопушек, впорхнет газ в комнату, в табурет. в натянутую струну форточки - света нет. лампочки тоже. Кольну белою спичкой плеча поспешную тишину - так псы недобито рычат и объявляют войну высохшей коже, так падает золото с верб, в медь удаляется рак, клешней находя общий нерв. протянутый за молчок пронзающий тыщу верст простынного полотна. Щелчок в суставе -донос на память, на возраст, на то, что неразменно уйдет, если успеем до времени - шестой пот умаслит нам животы, и тренье обуглит их треснувшие края. Спичка картавым "чирк" вычеркнет темноту, угол плеча, лицо, вычеркнет даже ту, с косою через плечо. Нам ли остановить немоту, что плетется с тем, чтоб обучить нас пить вереск - холодных стен влагу. Замерзший щегол спит, обернувшись в ладонь сверчка, который юл, что кровь твоя, но затронь мягкой кожей колпак шутовской, и - шутихой - вверх упадет и пропасть не ласт твой сумасшедший смех. *** Е. Т Кропящий швы, как медленное слово в потухшей местности, проникшей через край плутать больные голоса пустейших копий. На толокне аорт, запавшем в алфавит - густой азарт, отскобленный до скорби египетской - своеобычен. Дым рассеян в коконе у глиняных червей. сьедающих приотворенный свет во мраке скрипучем - словарями. Изголовье, потраченное молью не верней, чем численник двусмысленных безлитий. Обетование - фалернским на крови - нас выплеснет - для всепрощенья - в злобу, в несрощенность терпимых половин. Промокшее - как не было, и нет - вагонное белье, и сигарет беспошлинно червонная немилость или искус на спешное, по буквам завязанное в пальцах у церквей, где бред, проникший утро, есть порука зачатия, а стыдоба сильней. чем надоба. Раствор простывших пальцев прочти неслышимо. Дописанный почти не стонет - малое, как твердь, уходит вроде, и бы - подобное воде - не доплести из пауз узких. Оскорбленная юдоль не проступивших в преступленье яви - очнется на границе вьющих вереск из тощего шиша медноголовой хляби. А снега нет, а язвою литаний не угодить почтовых мелких судеб, и поутру следящий несравним с неуследимым споротой обиды - превыше листьев Беловодье моет клин своих птенцов бумажных - не забудешь, по слабости, угли горгоны - но не сохнет на губах и не стареет, к заутренней, кровь молодого мяса с проворностью ямщицкой гонореи на черних путах, в страхе светлых улиц, где близость означение пропали ... но в смыслы камня входишь из ума. не от того, что правый, а не правишь. Колоть заиндивевший сахар или шрам связок в эпителии. Ты - не гортань ... но волосы зеленые сквозь стены нас пробудят, когда мы им поверим и не словить ни кайфа, ни печали. а камень меры - слова вящий блуд.   Преждевременное письмо Н. Между станцией Эдинбург и Челябой - веретено, пшено ладонью п(р)очтенное, щепотью - из пальцев вглубь беломорской толщи. Успеем ли записать одну из дурных длиннот на беломорине тощей? выстроить ноты в парад - бесполезного ныне - оркестра. наклоняясь к тому. что проще одно т русских имен склонять к сожительству и книжности, стаям шотландских рун? - так далеко, что строфа просечет зашифрованный бук, так близко, что лиц пунктир покажется много резче, нежели белый смех сощуренных холодом глаз или последний шанс, заключающее "повезет ...". Но высоко нас поднимают ураган с дождем, не доверенный стук - и тогда понимаем, что расстояние легче перенести, чем нести самодовольный быт, груз из приличных пустопоместных фраз. (и непохоже твое будущее "pleas" на лист, растертый в чернила, и на кисть у листа). Расхожее мненье: мое пребывание здесь - бис! превосходит привычку, табу и влияние каст. Когда (по старчески пуст, но - младенчески чист) я начинаю ждать, в смысле - жить, вспомни: из ста миль - сучья - одна, которую чертим себя вокруг (в кан(а)ву морали сползаю допить пиво, пропахшее гнилью моря, постыдных морщин, продольно разбивших лоб, лишенный возраста) ... но вера не остается ("правил- (ь) Но(й)!!'") - так тень солнечных часов оставляет дождям круг - бегающий произвол тоски чужих берегов, битую о камень икру, тунику мыса Файф-Несс, шотландское нищее море, чтоб не увидеть, как молчаливый страх трапом драпает на самолет, летом подбитый лед чертит немую петлю Нестерова. Урал теперь не войдет сюда прискорбно. но есгь уверенность: нити строк в струю - гам где ты прохожие тоже оттирают пот (почти июльский, почти - от виска) левой рукой, напоминающей крюк пожизненною рыбака, имеющего по выбору жену, пабы, порно- театры, но здесь окно атакует тьма, а я бесхлебность клюю. Приют, предложенньй нам, состоит из щелей наружу, В которые вьглянуть страшно где гарантии? Где печать? - Но с "гербовою" - все написанное здесь недействительно - На луже - Вердикт: эдинбург челяба веретено приятный повод молчать.   * * * (2000) Человек засыпает, чтобы узнать одиночество, но просыпается с кем-то в наставшее утро, изменив четыре стены на паспорт и отчество, на воспаление глаз от отражений - будто другой человек ему заглянул за плечо. Человек засыпает и-с выдрой общаясь на Вы, поминает язычество, мнет на губах толокно, то плюется, то курит, то вместо дурной травы, вместо корня зубного выбирает другое - одно помешает ему сделать вызов - и это с Невы. Человек засыпает, чтобы смерть рассмотреть под линзой, как факт ожидаемый и искомый, опускает пальцы свои в раны ее на треть - после выпьет с ней чистого спирта - оскомин и мути дежурной стараясь бежать и успеть. Человек осыпается в осень, чтоб сниться зиме и оставить черту на ее лице виноватом, чтоб добрести до утра, чтоб ступать по тебе и по мне выше, глубже той кухни, где сон уморил - значит ладом не случилось поспать, да и дело - как видно - не в сне. (2000) Если оплавишь нас, то увидишь край ты - оказавшись наедине с рыжеглазой кралей, я подумаю "славно, что ее не украли" - это будет осенью, когда в оскале водохранилище встанет, замрет в рафинаде стоит ли плыть по нему: ледяные гады вкушают окрошку осиновых листьев. В яде - всегда ожидание лучшего в будущем. Взгляды обращая к Востоку, мы придумаем то, что Запад больше нам отвечает - но что? мы не слышим. Матом нас укроет Рахмат, застряв меж ветвей черешни засверкает пятками за ангелом - не безгрешным, но довольно легким, равным с шагреневым камнем. Если оплавишь ты нас - мы не в бездну ахнем, но обозначим ее горизонт парапетом, стихами, циничной усмешкой, отросшими за ночь усами, спешкой и пешкой, которая рвется из жизни в ферзи. Если оплавишь нас - ты такое отверзнешь, что пожалеешь... впрочем сегодня надо вам - сухого портвейна, нам - соленого шоколада. (2000) Пятно на бумажной сетчатке глаза ... В кофейне - стол, избежавший сглаза, печать в аусвайсе безмолвной кожи, три алкоголем разбитых рожи, прескучивший ritm-and-blues, детали скрытые в тени мертвых талий женщин, лишенных лиц (заплатой стало то, что казалось платой)... За четвертак, упавший на грань - бог умер вчера. (Спи.) Улиц брань проникает в речь - адреналин завершает еще один день - свистишь: "аминь" * * * Пыль тает вслед за вещью. Мой божок, анатомированный светом, на губах твоих оставит безболезненный ожог. Речь медлит там, где начинается игра. Беременность затянется, но ты проникнешь в жабру жирным кислородом, излечишься безверьем, немоты закон овеществив. Нам, желторотым, над выжженой дотла Челябой - пить ветхозаветный дождь, закончить сложно часть жизни, уловить сухую нить, в твоем пергаменте подкожном иного бережно и тонко о- черт- ить. (2000) Касательно новых идей и иже с ними - не справляюсь в один пересказ. Отныне - шорох сломанной ногтем травинки, беглый отрывок фразы. Иней на пепельном поручне в метро (перекрестный огонь, экстаз нахальных линий любителя - граффити) застынет пока мы не вернемся обратно, чтоб - как в древнем фильме - начать с того самого места. Мир нас не сдвинет, как капли песка, потому что известный газ остается плотней, чем сама ткань времен и ее тоска. Если бы ты и я могли воедино... - куска такой ночи бабочка ждет, как холст - мазка... но что нас выудит в гуле третьесортной улочки, куда мы попали, как контрабанда? Из тысяч судеб нам важна только наша, что - в картах - буби. Непрочным прогнозом открывшись, окно наши бреши разбудит, чтобы шепнуть черным дырам сегодня - кислород и вода, Яблоко (2001) Ночной выпью в стылом племени - мороза яблоком - легким остуком мягкой оступью в нежном пламени - выпей тело чалое. Ржавым посохом - розно выткется, да и разное - вороши угли, вышивай и спи, как напраслина, моя любовь безобразная. На ладонях мокрых и сухой кости сгорит горькое, выест грешное: не скричать, не скрыть печать навыпуске - разводить свой март в бесшабашном, но узки ремни. На срамном куске бечеву вяжи и веди к ручьям, подними мне веки и держи в метель - бледным дымом и ощером в глубине то ли человек, а то ли искипел. Катись яблоком по краям моим, по окраинам, окалинам. По крови - весна, по зароку и наитию Каина - бес введет в крути, коим дури нет и числа. Все тесьма - тесна, а взгляд - проталина. Не послушал себя - раскололся в лед: как ярмо в буран - похвальбы капкан. На любви стакан - огурец с ножом. Оберечь карман камнем и червем поглазеть в дыру: обморочь и лик - богохульна весть и обкурен крест, и запит язык и пробит кадык, и зияет брешь. На сто лет в охлест вой хранит каблук и гнусит отбой. Вышивая блуд порванной ноздрей. смех срисует смерть, снежарь сжалит нас в заметельный рой. снигиря запас. Озаплатан грех языком с змеей пеплом на губе пламенный запой: плачем по рукам, топором - в нутро кто же? и когда здесь совьет гнездо? если пальцы - в гарь, если слово - в стынь, мелок календарь и прыщава синь. Оморочь - в букварь сором по губам, тромбом в небо и тряпкой по дворам. Яблоком катись по губам моим - сотворится скрип прежде всех дверей по извету кожи. Как драниной - опалится камень белой веткою. не испеть зверей своей укромью неутаянной. А очнешься ужом без имени, где узка тропа или злость в узде, где торопит ночь или март - в трубе, или мы - в пизде, где по ветру нить семени, по молитве - черт, а по крику - волк. в пряже сноповой догорел глоток медовухи твоей черносотенной, где любовь - в кустах - при твоих глазах матерится, чтоб не изгадил кто. и нага как стыд, и торопит прах, чтобы шел он на от ее-то плах. Не знобит тавро свой переполох, не гнобит нас горб на чужих устах, по ладоням в мрак, в полое стекло дармовой дурак. Выкормыш Христа сохранит ее, донесет и съест будет 6рачный слет бабушкин насест. Катись яблоком в родовой подол ... затворюсь, и я прежде всяких вер - но сорочьи: ночь. осень и печаль, да пребудут выше твоих высших мер... катись яблоком... (2001) На слово - четыре искромсанных ноты - Подноготная рвань на подневке мороза. И, как бабочка, лед. Взгляд- Под инеем - влажный. Рассыпанный, что под столом твоим - просо. Не край. Все по краю - монета и тело - в оконных раях мне крестами звенело - поземкой кривой - в материнской трясине ночевало - испело до ржавчины глину. Ни слова за шепот. Ни строчки. За мелом - челом - только в кровь, и - канавой - за птицей - ни края - ни рая - ни смеха - за пеплом в обугленной скрипом - с чужою возницей, И бога - в кулак, а судьбу - в подворотню, звезду - под ГУЛАГ, да любовницу - к черту - туда, где ни свято, ни тьмы. ни расплаты, где прядешь слов(н)о "был", чтобы выйти заклятым. Ни правда - ни кривда трону разметает на стежки, да рожки, да то, что растает до вздоха, до губ, до погибели малой. до снега, до слова ... а просо оставит. (2001) короткой бечевы нутро па утро крысы из норы и каменный батон кефир и ты неправый как ее рука в касаниях холодных век то человек а то метла a это снег и шум газет летящих вдоль за вкривь и вкось как небо или человек на стук иль ось