МАРОДЕРЫ

"Горе миру от соблазнов,
ибо надобно придти соблазнам;
но горе тому человеку,
через которого соблазн приходит".
(Евангелие от Матфея, 18, 74)

Кому война, а кому, говорят, и мать родна... Вы спросите, при чем здесь литература? Начнем издалека.

Записки натуралиста. Если пчелы обнаруживают где-то бесхозный мед, они перестают летать за взятком и сначала спешно переносят в свои ульи легкую добычу, а потом начинают воровать друг у друга -- между ульями разворачиваются целые войны. Опытный пчеловод, чтобы прекратить грабежи, аккуратненько посыпает спинки воровок, выползающих из чужого улья, каким-нибудь безвредным белым порошком, и такую "меченую" пчелу стражи уже не пустят домой -- она не может ни принести украденное, ни "рассказать", где его взяла. Эпидемия грабежей затухает.

Наблюдения обывателя. Рядом с нашим домом загорелся оптово-розничный магазин. Пожарная часть тоже рядом с домом, только с другой стороны. Пока одни ехали, разворачивались, тушили, вытаскивали из складских помещений дымящиеся коробки с продуктами, другие (взрослые, подростки, дети) тащили, волокли, припрятывали. И магазин грошовый, и товар так себе -- но хоть по мелочи, а "не пропадать же добру", да и магазин частный, практически "буржуев грабим"...

Заметки современника. Когда, вспоминая минувшее двадцатилетие, говорят: "рухнул коммунистический режим", я добавляю: "прямо на нас". Так вот, когда он рухнул, началось разграбление огромного завода, напротив проходной которого вопреки всем санитарным нормам стоит наш дом. Не буду рассказывать, как, месяцами не получая за работу денег на хлеб, а потом и вообще находясь в бессрочных неоплачиваемых "отпусках", травились, вешались, шли в бандиты и в проститутки взрослые и дети из этого дома, -- но спустя малое время опять же рядом с нами (ну что поделаешь, оказался дом в самом центре мира!) новый владелец завода (бывший работник вагона-ресторана) начал строить храм своему святому (имена принципиально опускаю). "На слезах" -- до сих пор говорит об этом храме народ. Да у нас ведь если не на слезах -- тогда на крови! Храм достроили без благодетеля (тот сначала пропал из города, а потом объявился олигархом в столице), разграбление оправдали, узаконили, возвысили, и теперь уже совсем ясно: хватать надо было, пока страна рушилась, впредь будь умнее, если, конечно, способен...

Размышления литератора. Когда на нас наступила "свобода слова", в литературной жизни стали разворачиваться процессы, удивительно напоминающие вышеизложенные сюжеты. В провинции, стремящейся сохранить свой естественный уклад жизни, они идут волна за волной с начала 90-х -- вода, как известно, камень точит. И сегодня их уже можно обозначить как устойчивую тенденцию, не ссылаясь на единичные примеры, а имея в виду фундаментальные сдвиги.

Первое, чем поразила провинцию "свобода слова": разве можно брать чужие строки и использовать в своих стихах, перевирать и высмеивать? -- Конечно, можно: прикольно же! К тому же всегда существовал жанр пародий! -- Но ведь это был именно жанр с определенными правилами... -- А у нас теперь свобода слова!

Затем вошли в права литературные римейки. Их точнее было бы назвать ремками (обносками). Однако сегодня они -- литературное явление, оказавшееся чуть ли не впереди самой литературы, и с ними происходят всяческие незабавные недоразумения: например, литературоведы, анализируя римейки, используют те же методы, которые применяются к "первоисточникам", и -- надо же! -- находят глубокие идеи, серьезные конфликты, яркие характеры (так прилежный ботаник, описывая тропическую лиану, обнаруживает, что она, оказывается, может вырасти очень высокой, почти на высоту того дерева, на котором она паразитирует и чьими соками питается)...

Периодически, и весьма настойчиво, в провинциальной литературе появляются статьи, авторы которых нападают на великих предшественников, высмеивают и их произведения, и (словечко из подобной статьи позаимствую) "интеллиготину", которая этими произведениями восхищается. Оно, вроде, понятно: разворачивается глобальное противостояние Моськи и Слона (поклон батюшке Крылову), но с нами-то что происходит?

Видимо, все-таки логика есть. Великолепная царственная свобода модерна, в начале прошлого века открывшего кладовые всех эпох и стилей, овладевшего высоким искусством цитирования, стала соблазном непреодолимым для печальной эпохи разрушения, которую в России чисто условно назвали "постмодерном", и обернулась бедствием глобального масштаба. В конечном итоге она приковала к цитатам, отучила от самостоятельности (само-стояния), породила иллюзию о том, что в искусстве уже все создано, и осталось только комбинировать чужие смыслы. То, что происходит сейчас в поэзии, впору называть старинным словом "светопреставление" (ситуация, когда свет и тьма меняются местами).

Первым звонком к началу светопреставления стало ироническое переосмысление цитат из классических произведений. Сначала было неожиданно: ах ты, и вот так можно, и вот эдак! Раньше-то нельзя было -- а теперя вона што! Панибратство по отношению к классикам создавало иллюзию возвышения авторов-пересмешников и вызывало щенячий восторг у "истосковавшихся по свободе". Художественную интуицию довольно быстро вытеснили на периферию эрудиция, начитанность и... как бы это назвать, чтобы не обидеть... Пофигизм? Или мания величия? Или нравственная лень -- нежелание осознавать высоту и глубину культуры, осваивать иерархию ее ценностей? Наверное, то, и другое, и третье, плюс гарантия быстрого успеха у читателей и слушателей. Но ведь уже сказано: "Нация, героями которой становятся шуты и пародисты, не имеет будущего"...

А может быть, разрушение началось раньше -- когда нам объясняли на уроках литературы, что "Толстой недооценивал", "Достоевский не разглядел", "Гоголь недопонимал"?.. Так или иначе, теперь более чем очевидно: "демократия" для настоящей литературы смертельна, поскольку нравственная сфера изначально выстраивается по иерархическому принципу, и система ценностей в ней взращивается веками, оплачивается человеческими судьбами, судьбами поколений и целых народов. Наличие этой иерархии дает неограниченную возможность развития внутреннего потенциала личности или нации, отсутствие ее приводит к "расползанию" по плоскости быта, к территориальным конфликтам, к смертельным междоусобицам по поводу природных ресурсов и пр. бесперспективным вариантам существования (что мы сегодня и имеем практически в глобальном масштабе).

Теперь уже очевидно: модерн от так называемого "постмодерна" отделила не столько художественная логика развития, сколько нравственная пропасть. Если модернист осознает уровень, смысл и надлежащее место цитаты, которую он берет для создания своего произведения, то "постмодернист" хватает эту цитату только затем, чтобы приспособить в своей низенькой шаткой конструкции, а то и вообще обругать и выбросить -- не годится в хозяйстве, так твою разэдак! Отсутствие понятия "высота" в системе нравственных координат -- вот что нужно, чтобы стать "постмодернистом".

Вторым звонком к светопреставлению стала нарастающая тенденция вышучивания и перевирания биографий классиков: что это они, неприкасаемые, что ли? Но, между прочим, как страшно стерлась грань между антонимами в родном языке: ведь "неприкасаемое" -- то, прикоснувшись к чему, оскверняешь себя, и "неприкосновенное" -- то, что оскверняешь своим прикосновением! У нас все теперь -- прикасаемое и косное.

Целый ряд биографических "трактовок" в литературе (и, кстати, в кинематографе), целью своей имевший "приблизить" литературных классиков к народу (а не наоборот, народ к классикам, как это происходит в здоровой культуре), породил образы пигмеев, монстров или ходульных персонажей, не имеющих почти ничего общего с "прототипами", но зато доступных "быдл-классу" (словечко подарила знакомая журналистка). Попробуйте приспособить гору, чтобы подняться на нее не составило труда -- это будет болотная кочка. Золотой фонд русской литературы оказался рассыпан буквально под ноги -- а наклоняться тоже лень...

Но вот, наконец, слышится и третий звонок, собирая задержавшихся к началу светопреставления -- и он самый громкий, практически на весь мир. Одна за одной выходят статьи, книги, в которых подвергается беспощадному осмеянию сама ценность русской литературы. Так (маленькая иллюстрация уровня и стиля) в "толстом" региональном журнале читаем "комментарий" к стихотворению "Гул затих. Я вышел на подмостки...": "Он весь такой принц, а она, интеллиготина, биноклей где-то каких-то взяла и тысячу их наприставляла -- один театральный бинокль к жопке другого... Длина одного театрального бинокля 7 см. Умножаем в уме на тысячу." (Имена классика и современника принципиально опускаю).

Перевернутый мир, в котором вершины -- это провалы, тьма -- это свет, а падение -- взлет. Еще один эффект "перевертыша": кажется, что трагедия происходит с литературой, с классиками -- но это мы падаем! С исчезновением нравственной иерархии исчезает сама возможность духовного роста, внятная перспектива жизни, иссякают самые мощные энергии личности -- идеальные. Бери народ тогда голыми руками, покупай за стеклянные бусы и кривые зеркала...

Сейчас говорить о высоком, мыслить о высоком, ориентироваться на высокое -- моветон и в провинциальной поэзии: это "слишком скушно". Интересны приколы, разоблачения, сенсации, наскоро сооруженные из обломков классики, при этом явные признаки гепатита "новую литературу" не смущают. У нее впереди много работы: век золотой, серебряный, двадцатый -- есть где разгуляться мародерам, есть что растащить на цитаты, превратить в римейки и рассыпать в прах.

Еще одна печальная провинциальная тенденция: там, где начинаются разговоры о поэзии, чаще всего самым актуальным оказывается вопрос -- можно ли материться в стихах? И главным аргументом "за" оказывается "свобода слова"... Я -- не ханжа (двадцать лет живу в рабочем общежитии) -- мне за поэзию обидно!

Происходящее сегодня в литературе с большим запозданием воспроизводит социальные процессы, свидетелями которых за два с минувших десятилетия нам пришлось стать. Как в рухнувшем в "демократию" обществе начинается борьба за выживание и побеждают сначала самые сильные, затем самые жестокие, а потом -- самые жестокие, догадавшиеся объединиться, так при обрушении в "литературную демократию" побеждают на первых порах пародисты и сатирики, потом -- пошляки и матерщинники, а затем -- объединившиеся в передовое литературное течение ниспровергатели всего, что хоть немного возвышается над страждущими хлеба, зрелищ и клубнички. При этом разрушительная направленность четко манифестируется как общественно значимое новое. Однако "новая литература" не затрудняет себя поиском и созданием смыслов: она мародерствует на уже наработанных, попутно унижая их создателей, размалывая в прах творения. (Срабатывает в том числе и инстинкт самосохранения: а если, неровен час, классика поднимется в полный рост?)

И самое обидное -- из социального кризиса мы постепенно выбираемся, а литературный только назрел. На наших глазах он переходит в третий этап -- объединение мародеров, ужесточение их внеэстетического и безнравственного диктата. Литература как квинтэссенция мироощущения, моделирование целостного художественного образа мира, жизненно необходимая проективная деятельность, отстает от реальной жизни на целую фазу. А должна -- на фазу -- опережать.

Оцепление, что ли, ставить по периметру классики?

Нина ЯГОДИНЦЕВА,
Челябинск